Сказки Рождества.

В этот светлый праздник -
Праздник Рождества
Мы друг другу скажем
Теплые слова.

Тихо снег ложится:
За окном зима,
Чудо здесь свершится
И зажжет сердца.

Пусть улыбки ваши
В этот дивный день
Будут счастьем нашим
И подарком всем.

Льются звуки жизни,
Счастья и добра,
Озаряя мысли
Светом Рождества.        

А.Хомяков

 

(идея: "библиотечный формат")

Рождественские повести Чарльза диккенса можно почитать здесь.






Агата Кристи

Звезда над Вифлеемом

Мария взглянула на младенца в яслях. В кошаре, кроме них да овец, никого не было. Мария улыбнулась малышу, и сердце ее исполнилось гордостью и счастьем. Тут вдруг зашуршали крылья, и, обернувшись, Мария увидела на пороге огромного ангела. Он весь светился, точно солнце поутру, и лицо его было так прекрасно, что у Марии помутилось в глазах, и она принуждена была отвернуться.

Ангел заговорил, и глас его походил на трубный зов:

- Не бойся, Мария, не страшись.

- Я не боюсь, святой посланник Божий, - тихо и мягко отозвалась Мария. - Просто лик твой на миг меня ослепил.

- Я пришел говорить с тобой, - продолжал ангел.

- Говори, святой, - отважно сказала Мария. - Каковы повеления Господа нашего?

- Я не принес повелений, - ответил ангел. - Но поскольку Господь возлюбил тебя особо, он разрешил тебе, с моей помощью, заглянуть в будущее.

Мария перевела взгляд на ребенка.

- В его будущее?

Лицо ее засветилось радостным ожиданием.

- Да, - тихо подтвердил ангел. - В его будущее... Дай-ка руку.

Мария протянула руку, и ладони их соприкоснулись. Марии показалось, будто она тронула огонь. Огонь, который не жжется. Она подалась было назад, но ангел повторил:

- Не бойся. Я - бессмертен, ты - смертна, но мое прикосновение не причинит тебе зла. Ангел простер над спящим младенцем огромное золотое крыло и промолвил:

- Узри же будущее, мать. Узри своего сына.

Мария смотрела прямо перед собой, и стены кошары вдруг померкли, растворились... Она увидела сад. Была ночь, над головой ее мерцали звезды, а в саду стоял на коленях человек. Он молился.

Что-то ворохнулось в груди у Марии: материнское сердце подсказало, что это ее сын. И она обрадованно сказала себе: «Он молится. Он вырос хорошим, преданным Богу человеком». Но тут внутри у нее все захолонуло, потому что человек поднял голову, и на лице его отразилась такая боль, такое отчаяние... Никогда прежде не доводилось ей видеть столько горечи и муки в глазах человеческих. И он был совсем один. Один-одинешенек. И просил Бога, чтобы чаша страданий миновала его. Но молитва оставалась безответной. Бог не внимал ее сыну. Бог молчал.

Мария, не стерпев, воскликнула:

- Почему же Господь не ответит, не утешит его?

- У Господа иной замысел, - отозвался ангел.

И Мария, поникнув головой, прошептала с покорностью:

-Что ж, проникнуть в Господни замыслы - не наш удел. Но этот человек... мой сын... Неужели у него нет друзей? Ни одной доброй человеческой души, чтоб была рядом?

Ангел прошуршал крылом, и взору Марии предстала другая картина. В том же саду, но чуть поодаль, спали прямо на земле какие-то люди.

- Он так нуждается в них сейчас, - горько вздохнула Мария. - Мой сын нуждается в них, а им все равно!

- Они всего лишь грешники, обыкновенные грешники, - объяснил ангел.

- Но мой сын - добрый человек, - пробормотала Мария. - Добрый и праведный.

И снова прошуршало крыло ангела, и Марии явилась ведущая вверх дорога. По ней, сгибаясь под тяжестью крестов, шли трое в окружении римских легионеров. Позади гудела толпа.

- Что ты видишь теперь? - спросил ангел.

-   Трех преступников ведут на казнь.

Тот, что шел слева, обернулся. Лицо его было столь жестоким и грубым - Мария даже отшатнулась.

- Да, точно, это злодеи, - сказала она.

Шедший посередине споткнулся и чуть не упал. В этот миг Мария его узнала.

- Не может быть! - воскликнула она. - Я не верю! Мой сын не преступник!

Ангел снова прошуршал крылом, и вот уже стоят на горе три креста, и на среднем - в страшных мучениях он, ее сын. Из сухих потрескавшихся губ его доносится шепот:

-- Бог мой, Бог мой, почему Ты меня покинул? - Марии не хватило смирения.

- Нет! Это неправда! Мой сын не мог сделать ничего дурного. Это какая-то ужасная ошибка. Так бывает: его просто с кем-то перепутали и наказали за чужое преступление.

Снова прошуршало крыло. На этот раз Мария увидела человека, которого почитала больше всего на свете, первосвященника своей церкви. Благородный и осанистый, он поднялся и принялся торжественно, напоказ, рвать на себе одежды, а потом громко закричал:

- Святотатец!

За спиной первосвященника мелькнула знакомая фигура. Святотатцем оказался ее сын! Тут все картины померкли, осталась только каменная, мазанная глиной стена кошары. Мария дрожала всем телом. Голос ее звенел от отчаяния:

-Я не верю! Я никогда не поверю! Мы богобоязненные, праведные люди. И моя семья, и семья Иосифа. Мы воспитаем сына в уважении к религии, он будет почитать веру отцов. Наш сын не может быть святотатцем. Никогда в это не поверю! То, что ты показал, не может быть правдой.

- Посмотри на меня, Мария, - произнес ангел.
И она посмотрела. Сияние... Прекрасное лицо...

- То, что я показал тебе, - истина, - продолжил посланник Бога. - Ибо я - Утренний ангел, а утренняя заря - это свет истины. Ты веришь мне?

И Мария вопреки своей воле поняла: да, это правда. Она не могла не верить. По щекам ее побежали слезы. Склонившись над лежащим в яслях младенцем, она распростерла руки - защитить, уберечь...

- Мой сын... - рыдала она. - Мой маленький, беспомощный мальчик... Как же спасти тебя? Как отвести беду? Как уберечь - не только от страданий и боли, но и от зла, которому суждено прорасти в твоем сердце? Ах, лучше бы ты вовсе не родился на свет. Или умер с первым же вздохом. Тогда ты вернулся бы к Богу без греха и порока.

Ангел прервал ее:

- Потому-то я и пришел к тебе, Мария.

-    О чем ты?

- Ты увидела будущее. И теперь ты вправе выбрать: жить твоему сыну или умереть.
Мария склонила голову низко-низко и пробормотала, сдерживая всхлипы:

- Его подарил мне Господь... И если Господь сейчас заберет его назад... это, наверно, будет лучшим исходом, и я подчинюсь Его воле, хотя сердце мое разорвется на части...

- Ты не поняла, - мягко прервал ее ангел. - Господь не принуждает тебя отдать сына. Выбор за тобой. Ты видела будущее, тебе и решать: жить сыну или умереть.

Мария смолкла. Она была из тех женщин, что думают не особенно быстро. Взглянула на ангела, ища совета, подсказки, но он отвел глаза. Золотой, прекрасный и бесконечно далекий.

Мария перебрала в памяти явленные ей картины: страдания в саду, постыдная смерть, забытый Богом вероотступник, святотатец...

А сейчас он лежит в колыбели: невинный, чистый, счастливый.

Она все не могла решиться: думала, вспоминала все, что показал ангел. И странное дело, теперь ей припоминались мелочи, которые поначалу она даже не заметила. Например, лицо человека на правом кресте. Не злое, не свирепое, просто - безвольное. А смотрел он на того, кто был распят посередине, смотрел с любовью, верой и восхищением. И Мария удивленно подумала: он смотрит так на моего сына...

А потом вдруг так остро, так ясно вспомнилось лицо сына, когда он глядел на друзей своих, спящих в саду. И печаль, и жалость, и понимание, а главное - безмерная любовь читались в этом взгляде. Это лицо очень хорошего человека, подумала Мария. И снова - сцена суда. Только на этот раз она всматри­валась не в блистательного первосвященника, а в обвиняемого... Нет, виновным он себя не чувствовал.

И тревожно, смутно стало на душе у матери.

- Ну что, Мария, ты сделала свой выбор? - спросил ангел. - Ты избавишь сына от страданий и порока?

В ответ Мария медленно проговорила:

- Не мне, темной и простой женщине, понять промысел Божий. Господь подарил мне ребенка. Захочет отнять - на то Его воля. Но не мне отбирать жизнь, данную Господом. Возможно, мне не понять моего сына. Да и не все я видела - так, отрывки. Он младенец, но это его жизнь, а не моя, и права распоряжаться ею у меня нет.

- Подумай еще, - сказал ангел. - Не хочешь ли передать мне младенца с рук на руки, чтобы я отнес его обратно к Господу?

-- Забирай, если такова Его воля, - ответила Мария. - Но не из моих рук.

Шум крыльев, вспышка света, и ангел исчез, будто и не было.

Вскоре пришел Иосиф, и Мария поведала ему обо всем, что случилось. Иосиф согласно кивал, а выслушав до конца, сказал:

- Ты правильно поступила, жена. Да и кто знает, может, и ангел-то был лгуном.

- Нет, - возразила Мария, - ангел говорил правду. Она верила в это до глубины души.

- А я не верю, - упрямо сказал Иосиф. - Мы будем растить его бережно, праведно, дадим религиозное образование, потому что нет ничего важнее образования. Он будет работать со мной в мастерской, ходить с нами по субботам в синагогу, будет праздновать с нами праздники и принимать очищение.

Иосиф заглянул в ясли и добавил:

- Видишь, наш сын улыбается...

Малыш и впрямь улыбался и тянул ручонки к матери, словно говорил:

- Ты правильно сделала.

В облаках же, в небесной выси корчился от ярости и гордыни ангел:

- Подумать только! Не сладил с глупой, невежественной женщиной! Ну да ничего, случай еще
представится. Однажды, когда он будет усталым, голодным, слабым... Я отведу его на вершину горы и покажу земные царства, покорные моей воле. И предложу ими править. Отдам в его власть города, царей и народы. Разрешу ему останавливать войны, голод и гнет. Если подчинится мне, он все сможет, все! Подарит людям мир, изобилие, благоденствие и добрую волю. Я предложу ему стать Высшей Силой Добра. Ему не устоять против такого искуса!

И Люцифер, Сын Зари, засмеялся, предвкушая грядущее и не ведая его. Он мелькнул в небе, точно сияющий факел, и канул в черную глубь.

На востоке трое дозорных, что день и ночь наблюдали за небесами, доложили своим старейшинам:

- Мы видели в небе большое зарево. Должно быть, родился кто-то великий.

Все принялись перешептываться, обсуждая небесное знамение, а самый старый из небесных часо­вых шептал себе под нос:

- Божье, говорите, знамение? Да не нужны Господу ни знамения, ни чудеса. Скорее уж, это знак от самого Сатаны. Сдается мне, что ежели б Господу вздумалось к нам сойти, он сделал бы это очень, очень тихо...

А в кошаре тем временем царило веселье, и общество собралось самое замечательное. Кричал осел, ржали кони, мычали быки, мужчины и женщины толпились вокруг младенца, передавали его с рук на руки, а он смеялся, гулил и улыбался всем подряд/

- Смотрите! - восклицали люди. - Он любит нас! Всех до единого! Никогда прежде не знал мир такого ребенка!

Ослик-шалун

Однажды жил да был непослушный ослик. Ему очень нравилось шалить. Стоило положить ему на спину тюк или иную кладь, он тут же все сбрасывал, да еще гонялся за людьми, норовя их укусить. Хозяин ничегошеньки не мог с ним поделать и продал его другому хозяину. Тот тоже не справил­ся, перепродал, и в конце концов ослика приобрел за несколько грошей мерзкий старикашка, который обычно скупал старых, заезженных ослов, и они дохли у него как мухи - от дурного обращения и непосильной работы. Но непослушный молодой ослик сам принялся гонять да кусать старика, а потом и вовсе сбежал от него, брыкая всех, кто попадался ему на пути. Он вовсе не хотел, чтобы его снова поймали, и решил примкнуть к тянувшемуся по дороге каравану. «В этой толпе никто и не поймет, что я ничей», - рассудил ослик.

Все эти люди направлялись в город Вифлеем, а добравшись туда, пришли в большой сарай, и без того битком набитый людьми и всякой живностью.

Ослик проскользнул в прохладное уютное стойло, где соседями его оказались бык и верблюд. Верблюд был чванлив, как все его сородичи, а все оттого, что все они мнят, будто знают сотое, тайное имя Бога. И в высокомерии своем верблюд не удостоил ослика даже словом. Тогда ослик принялся хвастать. Он вообще очень любил прихвастнуть.

- К вашему сведению, я не простой, очень даже не простой осел, - сказал он. - У меня есть переднее и заднее зрение.

- Что за чудеса? - удивился бык.

- Ну есть же у меня передние ноги. Они спереди. А задние - сзади. Кстати, моя пра-пра-пра-в тридцать седьмом колене-бабка принадлежала пророку Валааму и собственными глазами видела ангела Божьего.

Однако соседи ослика уши не развесили. Бык продолжал жевать жвачку, а верблюд - гордо взирать поверх всех голов.

Тут пришли мужчина с женщиной, и поднялась суматоха, но ослик вскоре выяснил, что особых причин суетиться нет, просто женщина собралась рожать, то есть делать вполне житейское дело. Когда же младенец появился на свет, в кошару набежали пастухи и принялись хвалить его на все лады. Да что с них, пастухов, взять? Народ-то темный.

Но тут появились другие люди, в длинных богатых одеждах.

- VIP, - презрительно сплюнул верблюд.

- Кто-кто? - спросил ослик.

- Очень важные персоны, - пояснил верблюд. - Дары принесли.

Ослик подумал, что дары наверняка будут съедобными и вкусными. Поэтому, едва стемнело, он стал тыкаться носом во все подряд. Только первый дар оказался желтым, твердым и безвкусным, от второго ослик страшно расчихался, а лизнув третий, понял, что на вкус он гадкий и горький.

- Дурацкие дары, - разочарованно сказал ослик возле самых яслей с младенцем. Малыш вдруг

протянул ручонку и ухватил ослика за ухо. Да так крепко, как хватают только очень маленькие дети.

И тут случилось необъяснимое. Ослику расхотелось шалить и брыкаться. Впервые в жизни он захотел быть хорошим. И тоже подарить младенцу подарок. Только у него ничего не было. Разумеется, малышу понравилось его ухо, но... Ухо-то все-таки часть самого ослика! Что же делать? И в голову ему пришла престранная мысль. А что если подарить младенцу себя самого?

Вскоре в кошару вернулся Иосиф в сопровождении высокого незнакомца. Тот что-то говорил, поспешно и отрывисто, и вдруг... Ослик смотрел и не верил своим глазам! Незнакомец словно растворил­ся в воздухе, а на его месте оказался ангел Божий, весь золотой и с крыльями. А лотом он снова обернулся простым человеком.

- Чур меня! - подумал ослик. - Примерещится же. Переел я, видно, чего-то.
Иосиф обратился к Марии.

- Надо спасаться. Бежать, не теряя ни минуты. - Взгляд его остановился на ослике. – Возьмем этого осла, а хозяину его, кто бы он ни был, оставим денег. Главное - не терять времени.

И они поспешили прочь из Вифлеема. Но в самом узком месте путь им преградил Божий ангел с пылающим мечом. Тогда ослик свернул в сторону и стал карабкаться без дорог на горную кручу. Иосиф хотел было повернуть его обратно, но Мария сказала:

- Оставь его. Вспомни пророка Валаама.

Не успели они скрыться под сенью олив, как по нижней дороге пронеслись солдаты царя Ирода.

- Я прямо как прабабка! - обрадовался ослик. - Интересно, а будущее мне тоже дано видеть?

Он зажмурился и увидел смутную картинку: осел надает в пропасть, а человек помогает ему оттуда выбраться.

- Ба, да это же хозяин, только совсем взрослый, - осенило ослика.

А потом он увидел другую картину: тот же человек въезжает в город верхом на осле.

- Ну, конечно, - сказал себе ослик. - Ему суждено стать царем! Его коронуют.

Только корона оказалась не золотой, а терновой. (Сам-то Ослик обожал и терн, и чертополох, но подозревал, что короны из них все-таки делать негоже.) А еще он почуял запах, который знал и которого боялся. Пахло кровью. И губку он увидел, пропитанную горьким миро, которое он отведал в кошаре.

И ослик вдруг понял, что не хочет видеть ни будущее, ни прошлое. Он хочет жить сегодняшним днем, любить своего маленького хозяина и чтобы тот его тоже любил. Главное - благополучно доставить младенца и его мать в Египет.

Теплоходик

Людей миссис Харгривз не любила.   Хотя пыталась себя заставить. Женщина-то она была высоких принципов, к тому же верующая, и прекрасно знала, что ближнего следует любить. Только давалось это ей нелегко, а порой бывало и вовсе невмоготу.

Единственное, что хоть как-то получалось, - совершать, как говорится, необходимые телодвижения. На всякие достойные благотворительные акции она выписывала чеки, чуть превышавшие сумму, которую она, положа руку на сердце, могла себе позволить. Она учреждала многочисленные комитеты и даже посещала собрания, где боролись с несправедливостью. Такие мероприятия требовали от нее особен­но много сил, поскольку означали опасную близость человеческих тел, каковые она, разумеется, терпеть не могла. И с удовольствием поэтому подчинялась воззваниям, развешанным в общественном транспорте: «Избегайте передвижения в час пик». Оказаться в поезде или автобусе среди нотной, вонючей человеческой толпы - вот уж воистину воплощение адских мук на этом свете.

Если на ее глазах на улице падал ребенок, она его непременно поднимала и утешала тут же купленной конфеткой или игрушкой. И регулярно посылала книги и цветы страждущим в городскую больницу.

Самые же крупные пожертвования уходили с ее счета монахиням в Африку, поскольку они сами и те, кому они беззаветно служили, находились так далеко от миссис Харгривз, что войти с ними в прямой контакт ей никак не грозило. К тому же она восхищалась монахинями, которым, как видно, действительно нравился их труд. Она им завидовала и искренне желала походить на них хоть чуть-чуть.

Она хотела быть доброй, справедливой и щедрой к людям, но при одном условии: не видеть их, не слышать, а главное - до них не дотрагиваться.

Однако она прекрасно знала, что так не бывает. Сын и дочь миссис Харгривз, вдовы средних лет, давно выросли, обзавелись семьями и жили далеко; сама же она, располагая достаточными средствами, проживала в Лондоне. Миссис Харгривз не любила людей и, похоже, ничего не могла с этим поделать.

В то конкретное утро она стояла на кухне, возле своей приходящей прислуги, а та сидела, всхлипы­вала и утирала глаза.

- Надо же! Ничего не сказать! Родной-то матери! Сама пошла в это ужасное место, откуда только узнала о нем, ума не приложу, и эта жуткая баба сотворила свое черное дело, и пошло-поехало: заражение крови или еще чего, и ее отвезли в больницу. И вот она теперь лежит там и умирает. И не говорит – от кого! Даже сейчас не говорит. Такой вот ужас с моей родной доченькой! А ведь какая девочка была -загляденье! Кудряшечки какие! А уж как я ее наряжала, как баловала. Все кругом любовались...

Она всхлипнула и громко высморкалась.

А миссис Харгривз стояла рядом. Она и рада была бы утешить служанку, да не умела, потому что от роду не ведала, что такое сочувствие.

Издав некий, якобы утешительный звук, она выдавила, что ей, право же, очень жаль и не может ли она чем-нибудь помочь?

- ...конечно, недоглядела... надо было дома по вечерам сидеть... разнюхать, с кем она дружбу водит... но дети-то нынешние не очень любят, ежели в их дела нос суешь... Да и мне, чего уж греха таить, все хотелось заработать побольше. Не для себя старалась-то - мечтала для Эди граммофончик купить, она ведь у меня такая до музыки охочая... Или еще чего купить, в дом. Я ж не из тех, что на себя деньги тратят...

Она на миг смолкла, чтобы еще раз хорошенько высморкаться.

- Так я могу вам чем-нибудь помочь? - повторила миссис Харгривз. - Может, перевести ее в отдельную палату? - спросила она с надеждой.

Но миссис Чабб эта идея по душе не пришлась.

- Вы очень добры, мадам, но в этой палате за ней хорошо ухаживают. Да и с людьми веселее. Не захочет она в одиночку в четырех стенах томиться. А в общей палате вечно что-нибудь да происходит.

Еще бы! Миссис Харгривз представила себе эту обстановочку с предельной ясностью. Куча женщин — кто сидит на постели, кто лежит пластом; от старух кисло воняет болезнью и старостью. И весь это дух бедности и хвори мешается с холодным, безразличным запахом больничных антисептиков. Медсестры носятся взад-вперед, кто с подносами, кто с тележками, кто с хирургическим инструментом, кто с обедами или агрегатами для мытья лежачих больных. А перед самым концом кровать закрывают ширмами... Вся эта картина заставила ее содрогнуться, но она отдавала себе отчет, что дочери миссис Чабб и вправду лучше лежать в общей палате, нежели в одиночку: ее там и отвлекут, и успокоят. Она ведь любит людей.

Миссис Харгривз стояла рядом с рыдающей матерью и сожалела о даре, которым не наделил ее Бог. Ах, если б она умела обнять страдалицу за плечи и сказать при этом какую-нибудь банальность вроде «ну, будет, ну, милая, не надо так убиваться...» Причем сказать это искренне. На сей раз общепринятые телодвижения толку не дадут. Поступки без чувств бесполезны. Потому как польза состоит именно в чувствах.

Внезапно миссис Чабб высморкалась, точно иерихонская труба, явно напоследок, выпрямилась и просветлела лицом.

- Ну вот, мне уже лучше.

Поправив на плечах платок, она взглянула на миссис Харгривз с неожиданной бодростью.

- Как поревешь, так сразу полегчает, верно?

Миссис Харгривз не ревела никогда в жизни. Она проживала свои горести внутри, а не на людях. И она не нашлась что ответить.

- И поговорить тоже помогает, - продолжала миссис Чабб. - Но мне, пожалуй, пора мыть посуду. Кстати, у нас на исходе чай и сливочное масло, так что мне сегодня еще и в магазин надо сбегать.

Миссис Харгривз поспешно сказала, что сама со всем справится: и посуду вымоет, и в магазин сходит, а вот - деньги на такси, и пускай миссис Чабб едет домой.

На что миссис Чабб возразила, что брать такси не имеет смысла, когда автобус номер два ходит как часы. Поэтому миссис Харгривз просто дала ей эти два фунта и предложила купить что-нибудь дочери в больницу. Миссис Чабб поблагодарила и тут же исчезла.

Миссис Харгривз подошла к раковине с грязной посудой и в который раз в жизни поняла, что поступи­ла неправильно. Миссис Чабб было бы куда полезнее посуетиться возле раковины, выдавая время от времени очередную порцию макабрической информации, а потом бы она отправилась в магазин, встретила там себе подобных, поболтала всласть, а у них бы тоже оказались родственники в больнице и, соответственно, изобилие ужасных историй. Так, незаметно и с приятностью, и дотянула бы до часа больничных посещений.

- Ну почему я все и всегда делаю не так? - сокрушалась миссис Харгривз, ловко расправляясь с грязной посудой. Впрочем, ответ напрашивался сам собой. — Потому что я не люблю людей.

Убрав вымытую и вытертую посуду, миссис Харгривз взяла сумку и отправилась по магазинам. Была пятница, и у прилавков толпился народ. В мясной лавке было просто-таки не протиснуться. Женщины напирали на миссис Харгривз со всех сторон, толкались, пихались локтями, проталкивали вперед свои корзинки и сумки, не подпуская ее к прилавку. Миссис Харгривз в таких случаях всегда уступала натиску.

- Простите, но я стояла перед вами. - Впереди выросла высокая, тощая тетка с оливкового цвета кожей. Обе знали, что она лжет, но миссис Харгривз покорно сделала шаг назад. Увы, все оказалось не так просто. У нее тут же появилась защитница, этакая доброхотка, в груди которой полыхало стремление к социальной справедливости.

- Что это ты ей позволяешь, дорогуша? - взбунтовалась она, всем своим весом налегая на плечо миссис Харгривз и дыша ей в лицо мятной жвачкой. - Ты же пришла куда раньше. Я-то сразу за ней вошла, след в след, и сразу тебя приметила. Давай, не робей. - Она ткнула миссис Харгривз под ребра. -Надо отстаивать свои права.

-- В сущности, это не важно, - промямлила миссис Харгривз. - Я не тороплюсь.

Этой репликой она, похоже, никого не обрадовала.

Тощая тетка, та самая, что пролезла без очереди и общалась теперь с продавцом на тему полутора фунтов мяса для жаркого, обернулась и вступила в битву слегка хнычущим голосом с иностранным акцентом:

- Если вы считаете, что стояли впереди, почему не сказали сразу? Нечего тут нос задирать и говорить «я не тороплюсь». - Она умудрилась даже воспроизвести интонацию миссис Харгривз. - А мне-то каково это слушать? Я в своем праве и в своей очереди.

-- Ну еще бы! - язвительно сказала защитница миссис Харгривз. - А то мы не знаем! Мы знаем, кто тут в каком праве!

Она обвела взглядом толпу, и ее тут же поддержал целый хор. Похоже, проныру хорошо знали.

- Уж нам-то ее повадки известны, - мрачно сказала еще одна поборница справедливости.

- Вот ваш кусочек, ровнехонько фунт с половиной, - продавец придвинул проныре сверток. - Кто следующий?

Миссис Харгривз быстро купила все что надо и выбралась на улицу. Как же ужасны, ужасны люди! Дальше она направилась в овощной, за лимонами и салатом. Здешняя продавщица, как всегда, по-домашнему квохтала с покупателями.

-- Ну что, золотые мои, чем вам сегодня угодить?

Потом она набрала кассовый номер очередного завсегдатая, приговаривая:

-   Так-так-так, вот ты где, лапуля, - и сунула огромный пакет в руки пожилого джентльмена, смотревшего на нее с отвращением и тревогой.

-   Вечно она меня так называет, - пожаловался он миссис Харгривз, когда продавщица ушла за ее лимонами, - то лапуля, то золотце, то любовь моя, а я даже имени ее не знаю.

Миссис Харгривз заметила, что это, как видно, мода такая. Старик, недоуменно пожав плечами, отправился восвояси, а миссис Харгривз слегка воспрянула духом: она не одинока в своих страданиях.

Обратно она ехала поездом. Почти пустым, поскольку в середине дня путешествовать было особенно некому.

Но будь он полным, миссис Харгривз не имела бы ничего против.

Потому что она, пусть не надолго, воссоединилась с себе подобными. Она любила людей. Почти любила.

Разумеется, долго это не продлится. И она об этом прекрасно знала. Не может характер измениться враз - и навеки. Но она была благодарна, глубоко, смиренно, осознанно благодарна за то, что на нее снизошло.

Она совершенно ясно поняла, что ей довелось соприкоснуться с чудом. Она познала тепло и счастье, причем не извне, не умозрительно, а всем нутром. Она почувствовала.

А вдруг?.. Вдруг, точно зная теперь, к чему стоит стремиться, она сумеет найти дорогу?

Вспомнилась накидка незнакомца - вся цельная, без единого шва. А вот лица этого человека она разглядеть не успела. Но, пожалуй, она знает, кто это был...

И тепло, и смутный образ постепенно растворялись, таяли. Но их не забыть, никогда не забыть.

- Спасибо, - повторяло ее благодарное сердце.

Она говорила вслух в пустом вагоне.

Помощник капитана недоуменно смотрел на билеты, сданные пассажирами при выходе.

- А где еще один?

- Ты о чем? - Капитан уже сходил по трапу, намереваясь пообедать в Гринвиче.

- Кто-то остался на борту. Пассажиров было восемь, я сам пересчитывал. А билетов семь.

- Да никого тут нету. Хочешь - проверь. Кто-то сошел, а ты и не заметил. Или по воде ушел, аки по суху! И капитан раскатисто хохотнул, радуясь собственной шутке.

Использованы материалы с блога: http://bibliotochka.blogspot.com/2010/01/blog-post_06.html